одиночество. пить неразбавленным

Привычная дорога со школы утром. Через маркет, потому что четверг. С коляской и Эрюшей мы потихоньку брели домой, никуда не торопясь, наслаждались таким волшебным и теплым началом солнечного дня. Проходили по старой улочке, по которой всегда возвращаемся по четвергам с маркета, одной из таких улочек, где стоят тесно-тесно, прижавшись друг другу старые дома. Так тесно, что кажется их окошки и двери от такой тесности сжимаются и станоятся еще уже. Кто-то невидимый сказал им вдохнуть, так на вдохе они и стоят, сделавшись еще тоньше. Покрашенные в тусклые цвета, с местами облупившейся краской, стекло на окнах от древности тоже стало тусклым и желтоватым. И краска от многих слоев на подоконниках трескается, как сухая земля. На подоконниках старые тазиики с цвочным рисунком и золотистыми облезшими от древности ободками, а в тазиках внутри такой же кувшин им в пару. Такой кувшин можно сейчас увидеть разве что в музее или отыскать на маркете. А тут, на этой улице все еще так умываются. И на каменном доме на углу издалека видана надпись "Новая железнодорожная станция Митчелстауна 1903 год". Пред домом лавочка. Наверняка стоит тут  тех славных железнодорожных времен, а дремлющий на скамейке полосатый кот (наверняка пра-пра-пра-правнук самого настоящего железнодорожного кота с маленькой провинциальной станции), делает вид, что ждет поезд. Тот самый поезд, что не ходит тут с 1947 года.

Проходя в этот раз по улице я услышала, что радио где-то уж очень громко разговаривает, звук становился все громче, громче... Пока я не поравнялась с открытой дверью одного домика.
На пороге, почти в самом проходе сидел дедушка на старом стуле и чистил картошку, нагибаясь над корзиной, куда падали картофельные очистки. Опускал грубо почищенную неровную картофелину в кастрюлю с водой, что стояла рядом и тянулся за следующей. А рядом шумело радио, включенное на полную громкость. Увидев меня, дедушка протянул руку, прикрутил звук на стареньком приемнике, каких уже давно не выпускают и принялся говорить что-то по части приветствий. И я остановилась. Мы поговорили и о красивом солнечном утре, и о других погодных чудесах, пожелали здоровья синоптикам и обсудили цены на нефть и картошку. Я впитывала одиночество, которое испарялась через открытую дверь, темного домика, как пар из чайника. Этим одиночеством было пропитанно все в этом домике. Оно лежало в глубоких синеватых тенях, падающих от шкафа и от сундука в коридоре. Оно висело на стенах и рассказывало о себе в лицах. В лицах людей, которых уже давным давно не было. Тех людей, которые привыкли призжать в Митчелстаун на стареньком поезде на тот вокзал, который сейчас превратился в обычный дом. Одиночество свернулось старым бесцветным пледом, упавшим на пол с сундука, светилось с потолка тусклой лампой под темным пыльным абажуром и отражалось от стен с темно-зелеными обоями в розовый цветочек, приклеенными наверное еще тогда, кода у этого дома была хозяйка.

Мне прищемили этим одиночеством кусочек сердца и теперь там было сильно больно. Я бы постояла еще, но тяжелый горшок с новой розой сильно оттягивал руку, а поставить на землю я как-то не догадалась. В окно билась и стучалась муха, она тоже пропиталась одиночеством этого дома и стремилась покинуть его поскорее, пока не стала частью его, присоединившись к таким же, только сухим и древним, лежащим лапками кверху.
Мы попрощались с дедушкой и побрели домой втроем. Я, Эрюша и роза Пат Остин.

Мое одиночество всегда было добрым, теплым, ласковым и желанным. Я всегда бежала к нему навстречу и с радостью взбиралась на колени, как к  доброму старому знакомому. Одиночество было моей феей-крестной, у которой всегда было для меня припрятанно что-то осбенное. Я хотела его и мечтала о  нем. Но редко находила. Даже в те редкие минуты, когда дом затихает - в саду хором болтают розы. С полок шепчутся книги. Со всех сторон обступают горы. И они тоже весьма общительны. Но никогда еще не приходилось видеть мне одиночество таким злым, как в том темном домике с холодными синими тенями.